Ранее я публиковал свое мнение в статьях.
«Советская Россия» о культе стукача — Солженицына
Я, Виткевич Николай Николаевич, прежде чем привести статью недавно вышедшую в газете «Советская Россия» сообщаю, что мне достоверно известно о том, что А.И . Солженицын был автором доносов на своих друзей, случайных знакомых и в дальнейшем — на других заключенных от:
-
- Моего отца Виткевича Николая Дмитриевича, который был арестован в Берлине в апреле 1945 года по доносу Солженицына А.И. Отцу следователь показывал целую тетрадь записей доносчика. В дальнейшем мой отец получил 10 лет по статье 58—10 (антисоветская пропаганда и агитация) и был отправлен по этапу в Воркуту, при этом часть заключенных не выдержала этапа и просто умерла по дороге, а Солженицын А.И. получил неестественно малый срок — 8 лет по совокупности двух статей, из которой 58 —11 (создание антисоветской группы) была гораздо серьезнее 58—10 и оказался в тепличных условиях в подмосковье.
- Решетовской Натальи Алексеевны (для меня тёти Наташи). Более того, не задолго до её смерти, когда я был у неё в Москве, уже после смерти отца, она так же сказала, что ей точно известно, что Солженицын написал донос не только на неё и их друзей и знакомых, но и «экибастузский донос» — тоже дело рук её бывшего мужа, но просила, пока она жива, не ссылаться на её свидетельства.
- Симонян Надежды Семёновны, сестры Симоняна Кирилла Семеновича (для меня тёти Нади), у которой я гостил в Ленинградской области. Кирилл Симонян очень болезненно отнесся к доносу Солженицина, из-за которого едва не сел, т.к. вообще не имел никакого отношения к описанным там событиям, не вел ни с кем никаких разговоров и переписки.
|
|
Родить дракона
Ни для кого не секрет, что российская власть, а равно и провластные СМИ очень любят Александра Исаевича Солженицына. Причем поистине какой-то странной любовью, так даже, что двухсотлетний юбилей И.С. Тургенева померк на фоне столетия Александра Исаевича.
Итак, Александр Исаевич вырос в Ростове-на-Дону, окончил там университет, учась в котором получал сталинскую стипендию, студентом женился на Н.А. Решетовской, учился заочно в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). Когда началась война, его по состоянию здоровья признали негодным к строевой службе и отправили в обоз – чистить лошадей. Но непригодный к строевой службе рядовой Солженицын каким-то загадочным образом, о котором история умалчивает, прорвался в артиллерийское училище. На фронт лейтенант Солженицын попал весной 1943 г. В сражениях и битвах непосредственного участия не принимал, поскольку командовал батареей звуковой разведки. На фронте, судя по его же письмам, Александр Исаевич много читал, еще больше писал и неплохо питался, так что даже поправился. Рассказы свои, написанные на фронте, он рассылал писателям – то К. Федину, то Б. Лавреневу. В один прекрасный день ординарец Александра Исаевича по фальшивым документам привез из эвакуации в Казахстане жену капитану Солженицыну. Наталья Решетовская с теплом вспоминает время, проведенное с мужем на фронте, – они много гуляли, читали, фотографировались, он учил ее стрелять и корил неверным пониманием счастья: «А я, – говорил он, – давно не умею мыслить иначе как: что я смогу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь?» Но потом ей пришлось все-таки уехать, потому что ждали полковника, не склонного терпеть в части женщин. Да еще с фальшивыми документами. В феврале 1945 г. Александр Исаевич был арестован и отправлен в Москву на Лубянку по обвинению в антисоветской пропаганде. Позднее А.Т. Твардовский предложил Александру Исаевичу писать в биографии об аресте: «По необоснованному обвинению». Однако обвинение было вполне обоснованным: капитан Солженицын некоторое время занимался тем, что рассылал знакомым письма с критикой Главнокомандующего и советского строя. Следователь, ведший дело Александра Исаевича, рассказывал Томашу Ржезачу: «Солженицын предлагал создать конспиративные «пятерки» <…> Я его допрашивал прежде всего по переписке с его женой, Н.А. Решетовской, и друзьями, прежде всего К.С. Симоняном и Л. Ежерец. Солженицын мне сказал, что он хотел сделать из этих людей руководителей конспиративных пятерок…» Писем было не так уж мало, а капитан Солженицын не мог не знать о
существовании военной цензуры и
СМЕРШа. Друзья детства и юности Александра Исаевича Кирилл Симонян и Лидия Ежерец так отзывались об эпистолярной активности своего друга: «Эти письма не соответствовали ни извечной трусости нашего приятеля, – а Солженицын самый трусливый человек, которого когда-либо знали, – ни его осторожности, ни даже его мировоззрению…» Вывод профессор К.С. Симонян сделал простой: «Он ясно видел, как, впрочем и каждый из нас, что в условиях, когда победа уже предрешена, предстоит еще через многое пройти и не исключена возможность гибели у самой цели. Единственной возможностью было попасть в тыл. Но как? <…> Стать моральным самострелом было в этом случае для Солженицына наилучшим выходом из положения. А отсюда и этот поток писем, глупая политическая болтовня».
Как же сам Александр Исаевич описывает свое пребывание в центральной политической тюрьме: «Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной…» Наслаждаясь сладкой жизнью, Александр Исаевич охотно давал показания против своих друзей и даже против жены. Однако серьезно пострадал только Н.Д. Виткевич, отправленный усилиями Александра Исаевича не в какую-нибудь московскую шарашку, а в самую что ни на есть Воркуту. Реабилитированный Виткевич смог ознакомиться со своим делом и тогда же узнал, что посадил его друг детства – Александр Исаевич Солженицын, написавший, что Н.Д. Виткевич «замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина…»* * *
После Лубянки был Новый Иерусалим, потом стройка в Москве, потом Рыбинск, Загорск и, наконец, Марфино, то есть опять же Москва. А в Марфине – по полкило белого хлеба в день, в Марфине – сливочное масло, любые книги, волейбол, музыка по радио и работа в акустической лаборатории. Правда, Александр Исаевич не физик, к тому же один старый лагерник – С.П. Геништа, бывший с Александром Исаевичем в Марфине, рассказывал: «Мы все много работали, а Солженицын никакого участия в нашей работе не принимал: все что-то писал и писал…» В «Архипелаге…» сам Александр Исаевич объяснит уже порядком запуганному читателю: «…Можно. Это – можно». А речь идет о предложении стать информатором и провокатором по кличке Ветров. Но тут же Александр Исаевич уверяет, что никаких доносов, конечно же, не сочинял. Зато все, кто побывал в лагерях, все старые лагерники в голос утверждают: если заключенный давал согласие быть осведомителем, то отделаться сообщением, что вот-де з/к имярек назвал начальника лагеря «земляным червяком», он уже не мог. Такие случаи заканчивались всенепременным переселением в северные широты. Так было, например, с Алексеем Прядиловым, согласившимся, а потом отказавшимся. В результате Прядилов из более или менее сносных условий переместился в недостроенный лагерь в Бийске, о котором потом написал: «Недели через две появились первые трупы. Грязь, вши, перебои с питанием и само питание, особенно баланда, которая больше напоминала помои, сделали свое дело…» Сам Прядилов дотянул до возобновления строительства по весне и только потому выжил. Но тот факт, что ни на Воркутинскую, ни на Магаданскую, ни на Бийскую землю не ступала нога Александра Исаевича Солженицына, косвенно доказывает состоятельность агента Ветрова. Впрочем, есть и прямые доказательства. В.С. Бушин утверждает, что сам видел публикацию в немецком журнале Neue Politik за февраль 1978 г. немецкого писателя Ф. Арнау. Кроме текста в журнале помещалась факсимильная копия донесения с/о Ветрова от 20/1-52 г. Донесение написано характерным почерком А.И. Солженицына. В 1990 г. публикация со ссылкой на Ф. Арнау появилась в отечественном «Военно-историческом журнале», наряду с публикацией книги солагерника Александра Исаевича Л.А. Самутина «Не сотвори кумира».
Процитированное Арнау донесение осведомителя Ветрова писалось уже в Экибастузском лагере, куда Александр Исаевич переселился из Марфина, переживавшего реорганизацию. На новом месте Александр Исаевич был бригадиром, работал каменщиком, потом библиотекарем. Все это время он сочинял и держал в памяти стихи и даже пьесу «Пир победителей», о которой стоит сказать отдельно. Новая деятельность, видимо, не мешала ему исполнять обязанности секретного осведомителя и провокатора. Упомянутое выше донесение было посвящено готовящемуся восстанию бандеровцев, хотя, как утверждал потом Ф. Арнау, никакого восстания не предполагалось, а просто заключенные намеревались просить об улучшении условий. Но сигнал был, руководство отреагировало, кровь пролилась… Александр же Исаевич оспорил гапоновские лавры.
Но не стоить думать, что на этом заканчивались деяния агента Ветрова. Один старый лагерник, П.Н. Доронин, вспоминал о том времени, как однажды Александр Исаевич стал при нем нахваливать американский образ жизни и ругать советские порядки, настаивая на том, что русские должны быть освобождены. «Я решил, – рассказывал Доронин, – что лучше не общаться с этим загадочным «пропагандистом», провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было».
В официальной биографии все эти факты, конечно же, опровергаются. Правда, опровергаются как-то не очень убедительно и даже смутно. Сам же Александр Исаевич заявил, что чекисты «насколько могли, старательно подделали мой почерк того времени. Но, оставаясь на своем уровне, спущенном от людей к обезьянам, они не смогли подделать образа выражений и самого меня. Это различит всякий человек, кто читал «Ивана Денисовича» или «Круг»…» Однако «Иван Денисович» и «Круг» написаны совершенно разным языком. В «Иване Денисовиче» автор старательно и не вполне удачно имитирует просторечие, пытаясь передать рассказ устами не городского интеллигента, а человека из народа. В «Круге» Александр Исаевич использует обычный свой художественный язык. Но стоит ли говорить о том, что ни один пишущий человек не станет писать заявления и прочую казенщину так же, как пишет рассказы или статьи. Но даже в этом донесении В.С. Бушин рассмотрел обороты и приемы, присущие писателю Солженицыну.
Между тем в Экибастузском лагере шли беспорядки, стали убивать стукачей, и лагерь администрация разделила на несколько секторов. Александр же Исаевич оказался в лагерной больнице, находившейся теперь в обособленном секторе. А еще через год з/к Солженицын вышел на свободу, оставшись, правда, в Казахстане в бессрочной ссылке. За время ссылки он работал учителем, перенес сложное лечение в Ташкентском онкодиспансере, и, наконец, в 1956 г. перебрался во Владимирскую область, а в 1957-м – в Рязанскую. Снова учительство и напряженная писательская работа… К концу подходит 1961 г. И вот перед октябрьскими праздниками приезжает в Рязань и останавливается у Солженицыных–Решетовских критик и литературовед, солагерник Александра Исаевича Л.З. Копелев. И тут начинается самое интересное.* * *
Копелев читает «Один день Ивана Денисовича» и объявляет: «Типичная производственная повесть в духе соцреализма. Да еще перегружена ненужными деталями». С таким определением сложно не согласиться: повесть и в самом деле посвящена производственной теме. Другое дело, что производство уж очень диковинное, незнакомое советскому читателю. Ненужных деталей и даже описаний действительно много – чего стоит хотя бы сцена укладки шлакоблоков. То есть краткость не в литературном характере Александра Исаевича, и, вероятно, из-за этой многословности повесть в целом незанимательна. Во всяком случае, сегодня, когда лагерной темой удивить сложно, читать повесть не очень-то интересно, а местами даже сложно – приходится продираться.
Повесть написана не от первого лица – не от лица Ивана Денисовича, но в то же время рассказчик – такой же простой работяга. На этот шаг автор пошел сознательно, имея в виду, что писатели XIX в. не могли влезть в шкуру народа, зато такая возможность появилась у писателя Солженицына, сумевшего почувствовать все так же, как и простой народ. Но, во-первых, не хуже возможность была, например, у Достоевского на каторге или у Чехова в силу происхождения, а во-вторых, повесть «Один день…» только написана каким-то непонятным просторечием, рассказчик там не виден, а если местами и выглядывает, то образ мысли являет отнюдь не простонародный. Довольно странно сочетается просторечие основного повествования и точно переданная речь персонажей из интеллигенции. Возникает вопрос к рассказчику: коли ты, братец, так ловко по-правильному говоришь, то почто комедию-то ломаешь?
Писатели-классики XIX в., как бы далеки они ни были от народа, оставались отличными стилистами и могли передать речь мужика артистично и убедительно, то есть соблюсти меру и не отступить от правды. Язык «Одного дня…» и не артистичен, и не убедителен. Это, скорее, имитация просторечия, нередко встречающаяся в литературе и описанная Ильфом и Петровым: «Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку…» И неудивительно, что, например, К. Симонов, чья рецензия на повесть была опубликована позднее в «Известиях», назвал автора «подлинным помощником партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями», но ничего не сказал о языке «Одного дня…», очень огорчив этим Александра Исаевича. Н.А. Решетовская пишет, что Александр Исаевич любил читать словарь Даля и заучивал слова, пословицы и поговорки. Вероятно, именно поэтому язык его не звучит органично и естественно – повесть написана языком, заученным по словарю.
Зато персонажи повести обрисованы довольно выразительно, это живые, несхематичные люди, отношения между ними также достоверны и психологически вполне точны.
Стоит сказать и еще кое о чем. Такой густопсовой антисоветчины, как в «Архипелаге…», в «Одном дне…», конечно же, нет. Но есть несколько обращающих на себя внимание эпизодов. Например, недоедающий Иван Денисович все время вспоминает, как раньше ели в деревне: «картошку – целыми сковородами, кашу – чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо – ломтями здоровыми». Рассказал бы об этом Иван Денисович да хоть бы А.Н. Энгельгардту, русскому ученому-агрохимику и публицисту-народнику, пребывавшему в уверенности, что «наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет…» Работу над «Архипелагом…» Александр Исаевич начал в 1958 г., и нет ничего удивительного, что Иван Денисович выражает мнение автора о «России, которую мы потеряли». А еще Иван Денисович любит Гопчика – подростка, получившего взрослый срок за то, что носил бандеровцам молоко в схроны. Даже не хлеб – молоко! Но автор подводит к мысли, что за такой пустяк (ну, подумаешь, молоком баловал гитлеровских пособников!) человеконенавистническая власть дала парню взрослый срок. Но ведь все это политика, и простой народ вроде Ивана Денисовича остается безразличным к политической чепухе, любит жизнь и ближнего своего, невзирая на убеждения и взгляды, и только вынужден страдать по прихоти власть имущих (привет от Коли с Уренгоя). Примерно ту же мысль Александр Исаевич выразил в пьесе «Пир победителей», о которой речь впереди. Сейчас приведем только слова главной и положительной героини пьесы, перекликающиеся с «Одним днем…»:…Я в мир пришла,
чтоб быть счастливой!
Мне дела нет, в какой стране
И при каком правительстве дурацком!
Военной формы не терплю
и обожаю штатскую…
Иван Денисович смотрит на жизнь примерно так же, а потому и любит малолетнего бандеровца Гопчика.
Словом, повесть «Один день Ивана Денисовича» – это нормальная, обычная, с литературной точки зрения, вещь. Не без достоинств, но и не без существенных недостатков. Сдержанно, но определенно антисоветская и выраженно антисталинская. Для своего времени тема повести новая и весьма необычная.
* * *
Важно помнить, что речь идет о 1961 г. Пять лет назад прошел знаменитый XX съезд КПСС, где Н.С. Хрущев развенчал культ личности Сталина. Развенчание сопровождалось ложью: Хрущев, зная, что на момент смерти его предшественника в лагерях оставалось около двух миллионов заключенных, сказал во всеуслышание о десяти миллионах. С тех пор тема репрессий, великих и ужасных, стала оружием в руках даже самого мелкого и ничтожного антисоветчика. И стоит порой заикнуться о преимуществах советского строя, о том, как много СССР дал своим гражданам, как тут же поднимается плач о «ста миллионах расстрелянных». Хрущев начал с десяти миллионов заключенных, Александр Исаевич пошел дальше и предложил те самые сто, и не просто заключенных, а уничтоженных, так что даже на Западе стали удивляться: откуда в СССР взялся двухсотпятидесятимиллионный народ. В наше время вдохновленные мудрым старцем юнцы и юницы договорились до полумиллиарда. Что будет дальше – покажет время.
Разрушение СССР началось именно с XX съезда. Тема репрессий, внушившая многим советским людям не просто отвращение к собственному государству, но и комплекс вины, стала активно использоваться в холодной войне. От СССР стали отворачиваться и те, кто счел Хрущева ренегатом, и те левые на Западе, кто до сих пор поддерживал советский строй. В самой стране неприятие советского строя входило постепенно в моду. У молодежи склонность к отрицанию стала проявляться в отрицании всего отечественного. А в связи с так называемым ростом благосостояния и призывами Хрущева «догнать и перегнать» сдвинулась и ценностная шкала. Поскольку призывы не всегда соответствовали возможностям, то и тут государство выглядело для скептиков отсталым и неправильным. Когда в конце 80-х снова вернулись к теме репрессий, многие уже не сомневались: Карфаген должен быть разрушен.
Но это будет еще не скоро, а пока в начале 60-х у Хрущева лишь обозначились первые помощники, в числе которых оказался и Александр Исаевич.
А началось с того, что Л.З. Копелев все-таки согласился передать рукопись «Одного дня…» в «Новый мир». Прочитав повесть, А.Т. Твардовский бросился разыскивать автора. Когда Александр Исаевич явился по зову в редакцию «Нового мира», его встретили как триумфатора. А.Т. Твардовский распахнул объятия: «Ничего подобного давно не читал. Хороший, чистый, большой талант!»
И понеслось.
Повесть еще не вышла, а ее уже читали и пересказывали. Кто-то размножил и пустил в народ. Заучивались наизусть и декламировались затем целые страницы. Твардовскому посыпались отклики известных писателей: К.И. Чуковский поздравлял с рождением большого таланта и прислал отзыв, озаглавленный «Литературное чудо»; С.Я. Маршак отмечал отличный язык, меткость и живость образов, глубокую человечность. Наконец повесть дошла до заседания Президиума ЦК, и Хрущев, назвавший повесть жизнеутверждающей, разрешил ее печатать. В ноябре 1962 г. повесть вышла в журнале «Новый мир».
В.С. Бушин пишет о том, что Хрущев раскручивал повесть как «средство против Сталина». В самом деле, «Один день…» написан в духе XX и даже, как отмечал Хрущев, XXII съездов. Удивительно другое: реакция читателей и писателей на публикацию «Одного дня…». Сегодня это выглядит настоящим безумием, каким-то массовым помешательством. Журнал с повестью моментально раскупили полностью, люди в библиотеках записывались в очереди на книжку журнала, переписывали повесть от руки. Александру Исаевичу пишут письма, называют его гением и выражают уверенность, что теперь начнется другая, новая литература. Но если простого читателя еще можно понять – ведь ничего похожего он не видел, лагерная тема еще только приоткрылась в русской литературе, то уж кто решительно непонятен, так это советские писатели. Создается такое впечатление, что, во-первых, никто из них вообще ничего не читал. А во-вторых, что никто из них и не подозревал о каторге в царской России или о существовании пенитенциарной системы по всему белому свету. Конечно, это не так. Но чем объяснить тот восторг, с каким писательская братия встретила появление «типичной производственной повести»?
* * *
С одной стороны, это конъюнктурные рассуждения о вскрывшейся правде, что вполне понятно и объяснимо для того времени, ведь Хрущев сказал, что в повести «правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность времен культа личности». Но с другой стороны:
«Повесть А. Солженицына, порою напоминающая толстовскую художественную силу в изображении народного характера, особенно замечательна тем, что автор целиком сливается со своим главным героем…» (В. Ермилов. «Во имя правды, во имя жизни. По страницам литературных журналов», «Правда», 1962 г.)
«Пришел в литературу новый большой писатель…» (Н. Кружков. «Так было, так не будет», «Огонек», 1962 г.)
«Тема, открытая партией для литературы, ждала своего первого крупного художника, своего, если хотите, героя, ибо мужество, с которым описана жизнь Ивана Денисыча, есть мужество героическое. Тема ждала, и художник явился…» (И. Друцэ. «О мужестве и достоинстве человека», «Дружба народов», 1963 г.)
«Глубокое внимание к нравственному миру людей в условиях самого невыносимого унижения, бесправия и насилия, умение именно здесь увидеть, оценить и полюбить человека и роднит небольшую повесть А. Солженицына с гуманистическими традициями Толстого и Достоевского <…> Да, истинный художник не знает робости, не бледнеет ни перед какими последствиями. Он верит в человечность и служит ей. Он не ищет дешевой популярности, не замирает перед рукоплесканиями. Он нетерпим к фразе, ему чуждо упрямое, ледяное красноречие, которое в иных книгах заменяет мысль. И он с величайшим благоговением относится к слову, в основе которого лежит совесть. <…> Таким художником, судя по его первой повести, вступает А. Солженицын в нашу литературу…» (Н. Губко. «Человек побеждает», «Звезда», 1963 г.)
«Так или иначе, но повесть «Один день Ивана Денисовича», с которой А. Солженицын вошел в литературу, остается для большинства читателей как бы эталоном его деятельности художника <…> ей не грозит судьба сенсационных однодневок, о которых поспорят и забудут. Нет, чем дальше будет жить эта книга среди читателей, тем резче будет выясняться ее значение в нашей литературе, тем глубже будем мы сознавать, как необходимо было ей появиться. Повести об Иване Денисовиче Шухове суждена долгая жизнь…» (В. Лакшин. «Иван Денисович, его друзья и недруги», «Новый мир», 1964 г.)
И так далее и тому подобное.
И все это началось после публикации одного произведения, той самой «типичной производственной повести». Бывает, конечно, что и одна публикация производит неизгладимое впечатление, причиной чему чувство слова и поэтический язык автора; талант рассказчика, благодаря чему бывает интересно читать о чем угодно; глубина мысли и самобытное художественное ее раскрытие; охват и масштаб изображаемого… Но чем же пленил «Один день…» отечественных книгочеев? Чем, кроме темы? Александр Исаевич и сам понимал это, сказав после отправки Твардовскому рассказов «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)»: «Теперь пусть судят. Та, первая, была, скажем, темой. А это – чистая литература». И действительно, оба рассказа написаны лучше, читать их проще и интереснее, язык, пусть и на любителя, но не кажется искусственно сделанным и вымученным. Но говорить о какой-то исключительности этих рассказов опять же невозможно. Во всяком случае, если бы речь шла о другой стране, о стране с развивающейся литературой, восторги были бы уместны. Но для русской литературы это обычные, нормальные рассказы. «Матренин двор» Л.З. Копелев назвал «образцом того, как не надо писать». Но в ответ на публикацию этих рассказов поднялась новая волна экзальтации.
В книге «Александр Солженицын. Гений первого плевка» В.С. Бушин пишет, что не знали тогда писатели о замыслах этого «гения». Сам Бушин переписывался с Александром Исаевичем и не раз высказывался о нем в печати в то время. Например, в статье «Герой – жизнь – правда» («Подъем», 1963 г.) В.С. Бушин писал: «Великолепный мастер!… «Новый большой писатель…» – вторили и другие рецензенты, и другие газеты и журналы. Были даже не раз упомянуты имена Толстого и Достоевского. «Неужели все это так?» – недоверчиво думал я, раскрывая журнал, взятый на ночь из библиотеки. …Я закрыл его утром (повесть невелика, но читается трудно и медленно) со словами: да, это так». Ну, допустим, В.С. Бушину действительно понравился чудной язык повести, допустим, критик не заметил длиннот. Но как же он прошел мимо антисоветчины? Зачем хвалил?»
А ведь читатели уже тогда предупреждали: «Мы никак не можем согласиться с таким «перехваливанием» этой повести, имевшей разовое значение, нашумевшей именно в период увлечения нашей интеллигенции критикой «культа Сталина» <…> Повесть оживила антисоветские элементы и давала оправдание чуждых нам взглядов».
* * *
Но не вняли критики и писатели. Продолжили петь осанну. Еще более удивительной выглядит реакция на рассказы «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)». Тот же В.С. Бушин писал по поводу «Случая…»: «Новое по сравнению с повестью «Один день…» заключается здесь в том, что писатель не только рисует, как атмосфера культа личности уродует нравственно здоровую натуру, но и показывает, как такая натура в этой атмосфере невольно может стать орудием зла и произвола. Это шаг вперед в художественном разоблачении культа личности. Именно поэтому выбор героя и на этот раз представляется нам чрезвычайно убедительным и удачным…» («Герой – жизнь – правда» («Подъем», 1963 г.).
В рассказе «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)» молодой человек, вчерашний студент, идеалист лейтенант В.В. Зотов служит дежурным помощником военного коменданта. В его ведении отправка поездов. Время действия – ноябрь 1941 г. А это значит, что немцы наступают по всем фронтам и даже рассматривают в бинокли башни Кремля, Москва все еще на осадном положении, не так давно в столице была настоящая паника. И вот на станцию, где служит лейтенант Зотов, является некий симпатичный и вежливый человек и говорит, что отстал от поезда. Он из окруженцев, а сейчас направляется обратно на фронт. При этом у симпатичного человека нет документов, нет нормальной формы – гардероб его пестр и замысловат, а еще человек интересуется картами местности и не знает, что такое Сталинград. Смотрел-смотрел на него лейтенант Зотов, да и задержал по подозрению в осуществлении диверсионной деятельности. Но советские критики и писатели сочли, что совершенно нормальный и даже обязательный в условиях военного времени поступок лейтенанта есть не что иное как пример нравственного уродства, а сам лейтенант – орудие зла и произвола. Так что не Гозман, не Кох и не Чубайс первыми начали хулить и кощунствовать, они лишь приняли эстафету у будущих патриотов, в том числе – у советских писателей, изобличающих ныне предательство.
Говорить о том, что Александр Исаевич проявился только в «Раковом корпусе» или «Архипелаге…», значило бы кривить душой. Робкие апологии «России, которую мы потеряли» и бандеровского движения предприняты уже в «Одном дне…», а поклеп на Красную Армию, обычных советских людей и советскую действительность как таковую, «уродующую нравственно здоровые натуры», отчетливо виден в «Случае…». На примере лейтенанта Зотова Александр Исаевич показывает не влияние атмосферы «культа личности». Не на «культе личности» воспитан молодой лейтенант, а на любви к Родине и Революции. Именно это, а не «культ личности» он готов защищать до последнего вздоха. Но окружают его обычные, по мнению автора, люди, которым до войны как будто и дела нет. Главное – поесть, купить чулочки и приятно провести время. Зотов выглядит уродом именно потому, что не похож на окружающих его обывателей, которые уж точно не стали бы задерживать возможного диверсанта. Симпатичным в рассказе смотрится именно задержанный. Лейтенант Зотов – тупой фанатик, остальные персонажи делятся на пострадавших от системы и мерзкое, похотливое большинство, озабоченное исключительно своей утробой. Культ личности имеет ко всему этому такое же отношение, как Китай-город к Китаю.
* * *
А вот теперь давайте представим, что мог чувствовать в этих обстоятельствах Александр Исаевич. Публикация в журнале одной повести с робкими антисоветскими намеками принесла ему всемирную славу и восторг соотечественников. В советской литературе возник культ Солженицына. Но Александр Исаевич знает, что дело в теме, да и западные рецензенты поговаривают, что внимание и шумиха – это не литературный успех. Тогда Александр Исаевич предлагает к опубликованию новые рассказы, он становится смелее и выкатывает уже второй антисоветский шар, крупнее первого. И этот второй шар принимается критикой на ура, а писатель Солженицын и в СССР, и на Западе становится самым модным, самым знаменитым писателем. Одновременно его уговаривают вступить в Союз писателей, пьеса его готовится к постановке, а самого Александра Исаевича выдвигают на Ленинскую премию. Дальше события начинают развиваться по сценарию повести М.А. Булгакова «Собачье сердце». Сначала: «Профессор, Шарик разовьется в чрезвычайно высокую психическую личность!» Потом: «Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!» И наконец: «Хорошенькое дело! Ухватили животную, исполосовали ножиком голову, а теперь гнушаются». Само собой, Александр Исаевич уверовал в собственный гений, в поддержку Запада, а главное – нащупал слабые места у своих обожателей и покровителей. И уже смело предлагает Твардовскому и «В круге первом», и «Раковый корпус». Имея опубликованными повесть и несколько рассказов, Александр Исаевич уверен, что его обязаны печатать и дальше, что покровительство и благосклонность обусловлены исключительно его непревзойденным талантом. Но Хрущева сняли, надобность в обличителях «культа личности» отпала, а проза Солженицына перестала быть жизнеутверждающей в глазах руководства страны. Писатели, еще вчера восхищавшиеся гениальным разоблачителем, в большинстве своем притихли. С публикациями стало сложно. Но ведь Солженицын, стараниями тех же самых писателей, уже всемирно признан. Его уже так просто в карман не спрячешь и рот ему не заткнешь. А ведь предупреждали читатели: не перехваливайте – значение-то разовое.
Сам Александр Исаевич позже напишет об этом времени: «Освобожденный теперь от покровительства (да было ли оно?), я освобождался и от благодарности». Возможно, по этой причине он забирает рукопись «Круга…» из «Нового мира» и отдает вместе с другими рукописями знакомым. Но по странному совпадению у этих знакомых через несколько дней проходит обыск, и архив Александра Исаевича изымается органами безопасности. Спустя несколько месяцев после обыска изъятые произведения передаются для прочтения самым разным людям, главным образом – видным деятелям культуры. Характерно то, что Александр Исаевич очень возмущался таким поступком – как можно читать произведения автора без его ведома. Однако в то же самое время без чьего бы то ни было ведома он вовсю уже пописывал «Архипелаг ГУЛАГ» и не считал это чем-то предосудительным.
А в архиве оказалась пьеса «Пир победителей», о которой в целом можно сказать словами Ф. Ницше: «По ту сторону добра и зла». Причем определение это применимо и к поэтической стороне (пьеса в стихах), и к нарративной, и к этической. Правда, российские журналисты еще в 1995 г. предупредили, «что обсуждать качество поэзии «Пира победителей», несомненно, было бы верхом цинизма», на том основании, что автор-де много страдал. Но не обсудить, пожалуй, было бы верхом подлости. Потому как пьесу в 1995 г., по возвращении Александра Исаевича на родину, поставили в Малом театре. А поскольку Малый театр – это не богадельня, где можно и нужно делать добрые дела вместо того, чтобы ставить на сцене лучшие произведения драматургии, то стоит и обсудить.
Более невнятного сюжета, чем в этой пьесе, просто не существует на свете: зимой 1945 г. офицеры Красной Армии собираются в замке в Восточной Пруссии на пир. Столом (это подчеркивается) им служит перевернутое зеркало. И вот они собрались, пьют, едят, разговаривают, танцуют. Потом расходятся. Главная героиня Галина не то была вывезена на работы из Харькова, не то училась в Вене. Главное, она полюбила офицера РОА и стремится к нему. Своему случайно встреченному знакомому, капитану Нержину, Галина говорит:
…С-С-С-Р! Ведь это лес дремучий!
Дремучий лес!
Законов нет, есть власть –
хватать и мучить
По конституции и без.
Доносы, сыщики, анкеты,
Лауреаты и банкеты,
Магнитогорски и онучи –
Страна чудес!
Страна измотанных,
запуганных, оборванных,
Трибуны главарей – один в один как боровы,
Туристам западным – зажиточность
потемкинских колхозов,
Для школьников –
доносчик на родителей Морозов,
С дверьми за кожей черной –
комнаты-капканы,
В пять Франций –
лагеря вдоль Вычегды и Камы,
Куда ни глянь – погоны с ядовитой бирюзою,
Вдов живомужних боязно отертая слеза,
Матросовы придуманные, глупенькие Зои,
Аплодисменты,
Сто процентов
ЗА!!!
Страна чудес! За голод, за невзгоды
Единым выдохом
хвалебные акафисты и оды!
Страна чудес, где целые народы
– Коммунистические чудеса! –
Переселяют в глубь Сибири
За двадцать и четыре
Часа!
Ваш Рокоссовский не вчера ли
Еще был зэк.
Не человек,
В Сибири ж где-то на лесном повале
Не то стволы пилил,
не то грузил на баржи,
Сегодня вызван, нужен, маршал,
А завтра, может быть,
опять его в тайгу??
Ой, не могу!..
Капитан Нержин соглашается с Галиной. Эти двое – положительные герои. Все остальные – дураки, хапуги, пьяницы, воры, развратники, насильники, лгуны и циники. О поэзии потому и запретили рассуждать журналисты, что иначе как словами А.К. Толстого «Рифмы негодные и уху зело вредящие сплел еси» тут и не скажешь: «спатки» (от слова «спать») – в порядке», «склад – навряд», «соха – ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха-ха» и т.д. Когда пьесу стали читать в 66-м, Александр Исаевич, привыкший к высокому вниманию, написал жалобу Л.И. Брежневу: «Распространяются закрытым способом не все отнятые у меня рукописи, а именно те, которые, по замыслу издателей могут меня опорочить <…> В первую очередь это относится к пьесе «Пир победителей», написанной в 1948–1949 годах в заключении, вынужденно без бумаги и карандаша, на память <…> Настроения пьесы «Пир победителей» мне самому давно уже кажутся несправедливыми, а так как и сама пьеса – ранняя и художественно слабая, да еще в стихах, которыми я не владею, – то я никогда не предназначал ее ни для печати, ни для обсуждения…» Там же Александр Исаевич жаловался, что другую пьесу не ставят, повесть не публикуют, квартиру в Москве не дают, и просил генсека принять меры. Брежнев на письмо не отреагировал. Зато, вернувшись после «изгнания», первым делом Александр Исаевич поставил пьесу на сцене Малого в 1995 г. Отмстил. Унизил…
* * *
После популяризации архива хвалить Александра Исаевича стало не за что, да и лагерная тема себя изжила. Главный редактор «Правды» М.В. Зимянин выскажется в том роде, что у Солженицына маниакальная приверженность лагерной теме. «Раковый корпус» отвергает даже благодетель Твардовский. Но Александр Исаевич требует справедливости, пишет помалу «Архипелаг…» и выступает на IV съезде писателей, предлагая добиться полной отмены цензуры и обратить внимание на дурное обращение с писателем Солженицыным. О выступлении тут же узнали на Западе, и зазвучали «голоса», запестрели заголовки: «Смелый человек», «Самый потрясающий документ после речи Хрущева», «Судьба русской литературы связана с письмом Солженицына против цензуры», «Мужественное письмо Солженицына потрясло основы интеллектуальной жизни в Советском Союзе»…
«Голоса» все громче, Александр Исаевич все смелее. Н.А. Решетовской он говорил, что чувствует себя между Достоевским и Толстым. И вот уже он пишет грозное письмо всем секретарям Правления Союза писателей: «Я настаиваю на опубликовании моей повести безотлагательно!» А тем временем «Архипелаг…» все пишется и пишется. И вот, наконец, работа подошла к концу, пленка с отснятым текстом готовится к пересылке за границу. А на Западе выходят «В круге первом» и «Раковый корпус». Теперь уже в похвалах захлебывается Запад. А советские писатели, не так давно чуть не силком затащившие Александра Исаевича в свой Союз, исключают его из писательской организации. На что Александр Исаевич отреагировал новым открытым письмом. Тут же прокатилось возмущение по всему миру. Французские литераторы опубликовали заявление: «Исключение Солженицына из СП – монументальная ошибка, которая не только вредит Советскому Союзу, но и подтверждает мнения, распространяемые врагами социализма». Бертран Рассел обратился к А.Н. Косыгину, Европейское объединение писателей пригрозило разрывом отношений с СП СССР. Но Александр Исаевич, пишущий «Август Четырнадцатого», недоволен: Шостакович заступился за Теодоракиса, а про Солженицына как будто не слышал. Ведь он уже не просто где-то между Достоевским и Толстым, он – величайший писатель современности, равный Достоевскому. Так о нем рассказали в Нобелевском комитете, когда в 1970 г. большая группа французских писателей, ученых и деятелей искусств выдвинула Александра Исаевича на Нобелевскую премию. Вскоре премию присудили, «Август Четырнадцатого», а затем и «Архипелаг…» на Западе напечатали.
Когда Дин Рид написал Александру Исаевичу: «О вас сказано, что вы – «многострадальный писатель из Советского Союза»; по-видимому, это означает, что вы много страдаете из-за отсутствия моральных и общественных принципов и что ваша совесть мучает вас в тихие ночные часы, когда вы остаетесь наедине с собой…», это было понятно. Когда откликнулся Мартти Ларни: «Про самого автора можно сказать, что он принадлежит к той «безродной интеллигенции», которая не знает свою страну и ее историю и которая не любит свой народ», все тоже было на своих местах. Но когда принялись возмущаться те, кто еще вчера пел Александру Исаевичу осанну, когда советские писатели вдруг прозрели и поняли, что «вы солжец со всеми самыми махровыми антисоветчиками, вы падаете ниц и угодливо лижете сапоги фашистским недобиткам и предателям-власовцам» (В. Карпов, Герой Советского Союза. «Солжец антисоветчиков», «Литературная Россия», 1974 г.), это вызывает множество вопросов. В свое время даже министр внутренних дел Н.А. Щелоков в записке Секретариату ЦК писал, что приняли Солженицына в Союз писателей за «Один день…», исключили – за «Раковый корпус», но ведь обе вещи написаны с одних и тех же идейных позиций. Так в чем же дело?
Действительно, в чем же дело? Каким образом можно было истолковать «Случай на станции…» как разоблачение «культа личности», а симпатии к бандеровцам в «Одном дне…» понять как проникновение в народное начало? Так кто же породил этого дракона, если не сами писатели и критики, устроившие ему овацию и легкомысленно закрывшие глаза на очевидную сразу же антисоветчину? Много кричали о выдающемся таланте и даже гении Александра Исаевича, но если и был талант, то, как в повести Н.В. Гоголя «Портрет», он оказался погребен под незаслуженными и поспешно водруженными лаврами.
Едва ли не громче советских писателей кричали о величии новоявленного гения на Западе. Но прошло время, и что же?..
Томаш Ржезач (чешский журналист и писатель): «Величие включает в себя такие понятия, как точность, глубина мысли, экономичность. Однако А. Солженицына это нисколько не смущает. Он их подменяет эффектностью, вычурностью и многословием, чтобы скрыть бессодержательность или абсурдность высказываемой мысли. И ему это удается».
Карел Михал (чешский писатель-эмигрант): «Идиотизм. Но он ужалит большевиков, и это уже хорошо».
Православ Совак (чешский художник-эмигрант): «Книгу следовало бы назвать «Архипелаг Дурак»».
Якоб Бэхтольд (швейцарский коммерсант): «Запад приобрел дефектный товар, который не найдет сбыта».
Карел Ездинский (комментатор чешской редакции радиостанции «Свободная Европа»): «Эту глупость («Архипелаг…») мы, конечно, должны были дать в эфир. Шефы (американцы) этого хотели, лично я тоже не имел ничего против того, чтобы вызвать у большевиков головную боль. Хотя я сомневаюсь, что у них будет болеть голова из-за этой чепухи. Солженицын нам сам навязывался. Мы не могли заплатить ему много, и он согласился на гонорар в тысячу долларов. Это, в сущности, ничто <…> Мне даже жаль было тех ребят, которым эту муру пришлось читать по радио <…> Это можно делать только по долгу службы».
Чепуха-то чепухой, но американцы сумели раскрутить образ ГУЛАГа так, что у многих обывателей по всему миру наша страна по сей день прочно ассоциируется с какими-то невиданными ужасами, массовыми арестами и поголовными казнями. Но породили и выпестовали Александра Исаевича не кто-нибудь, а именно советские писатели. Породили, но, в отличие от Тараса Бульбы, не избавили общество от его активности. А ведь именно писатели лучше кого бы то ни было понимают и чувствуют художественное слово и не могут не отличить подлинно талантливое, пусть даже и неумелое произведение от литературной поделки; честного, близкого народу художника от врага или проходимца. Но хуже всего, что история – как водится, в виде фарса – повторяется снова. И снова лучшими писателями объявлены ловкачи, играющие общественным мнением, как погремушкой, а критики, эти могильщики словесности, стараясь прилепиться к раскрученным именам, нахваливают «дефектный товар». Вот почему маленьких солженицыных хватает с лихвой и сегодня. Но неужели прошлое так и не научило, что следует с большой осторожностью и осмотрительностью выбирать себе кумиров! Если уж без кумиров никак нельзя обойтись.
* * *
Напоследок, следуя заветам Александра Исаевича, стоит произвести небольшой опыт художественного исследования. Сам Александр Исаевич в «Архипелаге…» сделал подзаголовок: «Опыт художественного исследования». В чем же состоит принцип такого исследования? Пожалуй, в его основе – интуиция и разного рода догадки. Вот Александр Исаевич пишет: «по слухам», «говорят», «если верить рассказам» и т.д. С одной стороны, мало ли о чем говорят. Зачем же частное (если оно и было) возводить на уровень общего? Но с другой стороны, есть интуиция, подсказывающая, что случай не просто частный, а характеризующий ситуацию в целом. И, опираясь на подсказки своей интуиции, Александр Исаевич то выбирал подходящие факты, то додумывал подробности. Так сложилась мозаика «Архипелага…»
Но что если подойти с изобретенным Александром Исаевичем методом к самому Александру Исаевичу? В биографии его очень много странного. Почему, например, признанного негодным к строевой службе рядового отправили в артиллерийское училище, из которого он вышел офицером, пригодным к строевой службе? Или почему он рассылал свои подметные письма на фронте, не опасаясь, что государство может применить к нему высшую меру социальной защиты? Это при том, что друзья характеризуют Александра Исаевича как человека откровенно трусливого и в высшей степени расчетливого. Но если уж расчетливый и трусливый человек идет на такой отчаянный шаг, он должен быть полностью уверен, что ничего страшного ему не угрожает. Иначе получился бы обмен шила на мыло. Другими словами, человек, совершающий антигосударственное деяние в условиях войны, может быть уверен, что встреча с органами безопасности не сулит прогулку до ближайшего оврага только в одном случае: если деяние санкционировано самими органами. А можно ли назвать совпадением тот факт, что стоило Александру Исаевичу забрать рукопись из редакции «Нового мира» и передать ее на хранение знакомым, как через пару дней именно у этих знакомых прошел обыск с изъятием рукописи? А как могло получиться, что автора «Архипелага…» не арестовали подобно тем, кто прятал у себя рукопись, а вытолкали на Запад? Где автор уютно устраивался сначала в Швейцарии, потом в Канаде, а там и в США в имении за высоким забором. Когда же подошло время, «Архипелаг…» достали и принялись с его помощью убеждать доверчивых граждан, что «советское» значит «плохое». В том, что «Архипелаг…» – произведение лживое, сомневаться не приходится. Стоит только внимательно читать, а заодно дополнительно поинтересоваться вопросом. Даже заключенные и лагерники, отбывавшие сроки в одно с Солженицыным время, возмущенно отвергали его сочинительство, хотя условия в лагерях отнюдь не были курортными.
А между тем с конца 80-х годов в нашей стране началось утверждение двух культов – золотого тельца и Александра Исаевича с его «Архипелагом…». Чем же так ценен Александр Исаевич российской власти? И почему из всех возможных антисоветчиков она отдает ему явное предпочтение? Что же это за жизнь у него, полная чудес?..
Если только допустить, что один расчетливый, трусливый и самовлюбленный человек, одержимый с детства мечтой стать величайшим писателем, вступил в сделку с органами государственной безопасности, приняв на себя роль не то Азефа, не то Гапона, то очень скоро все белые пятна его биографии наполняются контурами и красками, все вопросы получают ответы, чудеса – рациональное объяснение, все странности обретают смысл.
В книге «Жизнь по лжи. По «Биографии» А. Солженицына» Лия Горчакова-Эльштейн пишет: «Что произошло с Россией за последние двадцать лет? – в ней утвердилась и победила единственная идеология: личного эгоизма <…> В истории страны впервые – до тех пор они были под контролем государства – к власти пришла госбезопасность – передовой отряд номенклатуры, которая обустроилась по всем «правилам» за последние 25 советских лет <…> Сейчас все громче звучат в России голоса – людей авторитетных и информированных: тот «дворцовый» – а в современных условиях «номенклатурный» – переворот по разрушению страны был подготовлен в недрах КГБ <…> Собственно говоря, ведь именно «Архипелаг…» стал зачином – он заложил фундамент и стал идеологической опорой отрицания нашего советского прошлого. Прежде чем утверждать новую идеологию – «любите самого себя» – стояла задача: истребить прежнюю, чтобы и духом ее не пахло ни из какой подворотни. Эту задачу и выполнил исполнительный исполнитель». Тут сложно не согласиться, если, конечно, не отворачиваться от очевидного. Когда же все это началось? Вспомним негодного к строевой службе рядового, убиравшего за лошадями навоз, чудом оказавшегося в училище, а после – командиром батареи звуковой разведки. Превращение негодного к службе конюха в капитана разведки сродни превращению Золушки из грязнули в принцессу. Прибавим к этому, что непосредственно в боях он не участвовал, в окопах не сидел, в штыковую не ходил. Напротив, на фронте он, о чем писал его друг в письмах, поправился, то есть прибавил в весе, много сочинял стихов и рассказов и даже вытребовал к себе жену по поддельным документам. А многие ли на фронте могли позволить себе безбоязненно подделывать документы?
Разоблачив «преступную группу», а заодно отправив в тюрьму на десять лет лучшего друга, когда-то высказывавшего сомнения относительно его литературного дарования, Александр Исаевич покидает фронт. Вскоре начинается его путешествие по московским шарашкам в качестве специалиста неопределенного профиля. Александр Исаевич не был физиком и не разбирался настолько в оптике или акустике, чтобы работать в специализированных учреждениях на государственных заказах. Так что же он там делал, тем более, как мы помним, солагерники утверждают, что он не принимал участия в их работе?
Нам скажут, что все это домыслы. Нет, возразим мы, это «опыт художественного исследования». Впрочем, в один прекрасный момент в наше исследование ввинчивается непреложный факт. Александр Исаевич сам признал, что под кличкой Ветров вел для начальника лагеря дневник наблюдений. И мы помним, что писать приходилось не о погоде, иначе можно было бы оказаться в недостроенном лагере Бийска.
Президент В.В. Путин недавно напомнил, что «бывших разведчиков не бывает». Очевидно, и бывших провокаторов. После лагерей и ссылки странности продолжаются. Опыт художественного исследования подводит нас к тому, что Александр Исаевич, по всем вероятиям, был не новым Толстым или Достоевским, а новым Азефом. Произведения его тоже были своего рода провокацией, и позволялось ему так много именно в обмен на его услуги. Он мечтал быть «великим писателем», и эту мечту ему помогли осуществить.
Но времена менялись, и хозяевам Александра Исаевича понадобилось не прищучить бандеровцев из Экибастузского лагеря, а покончить со страной, отрицающей священное право частной собственности. Вспомним, все то, о чем писал Александр Исаевич – особенно в «Архипелаге…», а потом в «Как нам обустроить Россию», о чем говорил он, выехав за границу, – ведь все сбылось. Тут и «Россия, которую мы потеряли», и лжерусофильство с набором показушных атрибутов (чтобы понять, как со стороны выглядит «возвращение к истокам» или нарочитое обозначение своей национальной принадлежности, достаточно взглянуть на Украину), и избавление от «балласта» в виде республик СССР, и уничтожение флота, сельского хозяйства, образования, и разрыв связей с бывшим социалистическим лагерем, и обострение национальных отношений… Впору задаться вопросом: а был ли он творцом или действительно лишь «исполнительным исполнителем»?
Как бы то ни было, а дачу Л.М. Кагановича, впоследствии И.А. Серова – председателя КГБ, он заслужил. А потом будут и улицы, будут и памятники. Даже несчастных российских детей с непонятной целью (исторической правды нет, литературных достоинств нет) заставили в школах штудировать «Архипелаг…» Не иначе как в благодарность за службу и проделанную работу.
Вопросов очень много, а вот ответ всегда напрашивается один – это был свой человек для тех, кто в какой-то момент взялся за разрушение страны. Свой не только по духу, но и буквальный сослуживец. Но если бы власть, у которой руки чешутся, чтобы убрать с Красной площади Ленина, поинтересовалась мнением народа, то наверняка услышала бы в ответ: уберите вы лучше своего Солженицына.
Возможно, все эти предположения кому-то покажутся безумными. Но они не более безумны, чем рассказы о ста миллионах расстрелянных, о сожженных на кострах и скормленных зверям заключенных. Просто опыт художественного исследования допускает некоторую вольность суждений, не правда ли?..
Комментарии: