Война глазами ребенка

Записано со слов Суслова Алексея Григорьевича не за долго до его смерти.

Стиль и орфография сохранены.

Не рекомендуется к прочтению лицам со слабой психикой или болезнями сердца.

Мы жили на станции Думиничи, которая находится в Калужской области, Думинического района.

Дом наш был недалеко от вокзала. Между вокзалом и домом располагался ледник, засыпанный сверху землей с песком. Летом, мы, ребятишки, всей ватагой бежали к этому леднику и карабкались по откосам на его верхушку. Нам казалось, что он очень высокий. По протертым дорожкам, почти до самых камней мы съезжали вниз на животах и ягодицах.

Ох, и часто нам попадало от матери за такое катание, так как на штанишках и рубашонках появлялись дыры, которые мать не успевала чинить. Свои же ссадины и царапины мы во внимание не брали. Начальник станции прогонял нас с ледника, так как он принадлежал железной дороге и служил ей погребом. К зиме мы стирали весь лед почти до камней, и рабочим приходилось с осени восстанавливать все заново.

Вокзал был окружен большими деревьями и кустарником, где мы прятались, когда играли. Нас, детей, было у матери пятеро. Отца я своего до войны плохо помню. Так сложилось в нашей семье, что отец воевал с белофиннами, затем его забрали в Красную Армию, а тут началась Великая отечественная война. Да так она, проклятая, отложилась в моей детской памяти, что и до сих пор стоит перед глазами, как будто это было недавно. Страшней ничего нет, чем война.

Остановился эшелон на станции с красноармейцами, а мы, пацаны обрадовались и наперегонки на своих ореховых прутьях, которые заменяли нам коней, поскакали к вокзалу.

Красноармейцы высыпали из вагонов и разместились вокруг вокзала между деревьями и кустарником. Было лето 1941 года. Стояла жара.

Вдруг раздался громкий крик: «Воздух! Воздух! Ложись в укрытие!» Наша  ватага ребят ничего не поняла, и, задирая свои вихрастые, а то и наголо остриженные головенки, приложив ладошки ко лбу, смотрели на синее безоблачное небо. И вдруг заметили белый, как чайка, самолет. Он летел высоко в небе. Красноармейцы по звуку определили, что это немецкий самолет. У него был очень нехороший рев моторов у…у…у…  Летел он бомбить железнодорожный узел и стоящие там военные эшелоны. Красноармейцы из винтовок и всех видов своего оружия открыли по нему огонь. Вот тут и пошла наша детская возня: каждый пытался быстрее других завладеть пустыми гильзами от патронов. Мы засовывали их еще горячими по своим карманам, и они жгли наше тело. Красноармейцы стали на нас покрикивать, иногда давая подзатыльники, чтобы мы не путались у них под ногами. Затем разом все закричали: «Бросил! Бросил! Две штуки!». Раздался такой вой и свист, которые мы никогда за свои маленькие жизни не слышали. Каждый из нас почувствовал что-то ужасное и страшное. Нас словно ветром подхватило, и мы помчались к своим домам, забыв своих ореховых коней. Вбежав в дом и увидев страх в материнских глазах, я сразу понял, что сейчас должно произойти что-то ужасное. Мать второпях выхватила грудного братишку из люльки, и метнулась на улицу. Мы как цыплята за наседкой, один одного меньше, побежали следом за ней, хватаясь за подол ее платья. В это время раздался такой грохот, небо и солнце заволокло пылью. Мать с маленьким ткнулась в бороздки картофельника, и мы также воткнули свои головенки в теплую землю. Видимо так устроен человек, что в минуты опасности прячет голову, забывая об остальном теле. После взрыва мать вскочила и побежала к лесу, за огород, неся в руках грудного братишку. Мы последовали за ней. Нам казалось, что в лесу, среди берез, можно укрыться от всех страхов и ужасов, которые мы испытали в эти минуты всем своим маленьким существом.

Потом мать вспомнила, что дом оставила не закрытым, и возвратилась с нами. Часть стекол от взрывной волны разорвавшейся бомбы были выбиты, часть треснули. Но я не обратил на них внимания, наша стайка детей мчалась к клубу. Я дал стрекоча вместе с ними. Добежав до клуба, я увидел поваленную березу и большую-большую котловину, где стоял клубный сарай, в котором хранились дрова для зимнего отопления. Из этой большущей ямы шел пар и нехороший запах. На дне ее появилась вода. С краев ямы тоже просачивалась вода, и она быстро заполнила всю яму. За несколько коротких минут я прочувствовал всеми клеточками своего маленького организма весь ужас случившегося. Сбившись в стайку, я и мои маленькие ровесники долго спорили, кто первым заметил самолет, и две бомбы, и хвалились, у кого больше блестящих гильз от патронов. Забив наспех окна, собрав самое необходимое, мать нас троих — меня и двух младших сестренок отвезла к отцовой матери за десяток километров небольшую деревушку. Она решила, что если начнут снова бомбить станцию, то она схватит грудного братишку, а самый старший побежит с ней сам, так как он уже должен был пойти учиться в сентябре во второй класс. Большая деревушка, где я родился, называлась Речица, а бабушкина – Колчевка — находилась от нее в километрах двух-трех. Ходили мы с бабушкой, Акулиной Трифоновной, в лес по ягоды и грибы, драли лыко, а когда приходила наша очередь идти в пастухи, то бабушка вешала мне через плечо сумку с харчами, и я шел в подпаски к пастуху. Пастуха звали Ефим. Он дружил со всеми пацанами, считая их друзьями. Он был неграмотный, но добрый человек. Стояла жара, а Ефим был толстым и грузным. Страдая от жары, он приказывал мне заворачивать коров. А еще он страдал от того, что у него была бумага, а табака не было. Пригнав коров к реке, мы сели отдохнуть. Я сел под ореховый куст и начал свою трапезу. Перекусив, я заметил сухие листья, похожие на махорку. Я их смял и наполнил свой карман. Когда дядя Ефим попросил меня сходить в деревню и добыть табака, то я сразу согласился. Добежав до бабушки, я попил холодненького молочка и вернулся на луг. Когда высыпал ему в карман толченых листьев ореха, дядька Ефим скрутил «козью ножку» и все похваливал мой табачок, пуская клубы дыма. А я смотрел на него и потихоньку смеялся.

У бабушки была дочь. Звали ее тетя Поля. У нее было трое детей: старший Ванюшка, второй Алешка, а грудного я не знал, как звали. Тетя Поля часто упрекала бабушку, что мол своих три рта, да и Натахиных трое. Натаха – это моя мама. Звали мою маму иногда Суслихой, потому что она была Наталья Сергеевна Суслова. Акулина Трифоновна была высокой, сильной женщиной и очень меня любила, как внука. Было у нее шесть сыновей: старший сын – Алексей, затем – Илларион, Григорий – это мой отец, затем Иван, Николай и самый младший Алексей. Старший Алексей был у них за отца. А своих сыновей старшего и младшего она звала: Алеша большой и Алеша маленький. Записала меня бабушка в школу, в первый класс. Она сшила мне холщовую сумку, рубашку с пуговичками в ряд, штанишки и на ноги лапоточки, разукрашенные вязом. Вскоре я стал ходить в школу, которая находилась около деревни Речица. Здание школы располагалось в бывшем барском саду. Этот сад был во время революции экспроприирован у местного барина и числился за колхозом. Мы начали писать крючки и палочки, но проучились совсем мало. Однажды наша учительница сказала: «Дети, завтра в школу не приходите. Германец прет на нас всей свой силой, оказывайте помощь Красной Армии, собирайте белые грибы. Сушите их и сдавайте, а деньги, которые вы получите за них направляйте в помощь армии».

Побежав бегом из школы в теткину хату, где жила бабушка, я бросил свою сумку и объяснил бабушке: «Давай мне лукошко, я пойду по грибы для Красной Армии. Учительница сказала, что Германия тучей прет на нас».

Бабушка вспыхнула и начала проклинать всех Германцев за то, что из-за них у нее на войну забрали всех сыновей и еще зятя.

Вспомнила она и деда Сергея, который, возвратясь с первой мировой войны, был отравлен газами, которые применяли немцы и вскоре умер. И ей такую огромную семью пришлось поднимать одной. А у меня была одна мысль, как можно больше набрать грибов, так как на них в этом году был большой урожай. Крикнув соседнего мальчишку, мы отправились к дубам по грибы. Набрав по полным лукошкам, мы сняли рубашки и, завязав рукава, наполнили и их грибами. Бабушка вначале дала мне небольшую взбучку за измазанную рубашонку, но когда перебирала грибы, то похвалила: «Молодец мой внучек, молодец мой конопатик». Конопатиком она меня звала из-за веснушек, которые щедро облепили мой нос особенно летом. Я за бабушкину похвалу втайне был горд, а за то, что она назвала меня конопатиком, обижался. Убежав за сарай, я старался из всех сил стереть конопушки с носа краем своей рубашки.

До прихода немцев на заработанные трудодни колхоз выделил бабушке двухгодовалого жеребенка, которого тут же отобрали немцы, как только вошли в деревню. Они грабили все, что только попадалось под руку.  Бабушка проклинала их за эту ненасытность.

Вскоре приехала моя мать, забрала нас троих и отвезла домой. Снова мы стали жить все вместе. Когда видели в окно, что по направлению к нам шли немцы, мы от страха залезали на русскую печь, накрывались половиками и так прятались. Корову нашу они сразу забрали, и мы остались на сухом пайке. Наступила зима 1941 года. Наша станция переходила из рук в руки. Засыпаешь при немцах, а проснешься — уже наша власть. Так продолжалось несколько суток. Затем пришли немцы надолго. Однажды в наш дом ворвался сосед Алпатов Андрей. В советское время он проворовался, и его посадили. С приходом немцев он стал полицаем. Выхватив грудного братишку за ногу из люльки, он приставил пистолет к его головке и закричал: «Где Гришка? Убью, убью!». Мать с застывшими от ужаса слезами на глазах прошептала: «Ушел к своим». Эти слова его еще больше взбесили, и он стал еще больше ругаться и кричать. Мы, дети, забрались на печку, затаили дыхание и от страха не шевелились. Вдруг в нашу хату вбежала жена Алпатова. Она выхватила братишку из рук мужа и отдала моей матери. Обратившись к мужу, она стала его упрекать: «Когда тебя посадили, то Суслиха, как красноармейка получала на детей паек и, имея своих пять ртов, никогда не отказывала мне в куске хлеба и банке молока, когда я ее просила». Они ушли, а мы долго еще дрожали от страха. Прошли годы, когда мы узнали причину бешенства нашего соседа. Наш отец попал в окружение под Вязьмой. Он был ранен в руку, и попал в плен. Сговорившись с другими бойцами,  он убежал из плена. Их было девять человек. Они нашли трофейное оружие и отстреливаясь, где приходилось, пробирались к своим. Территория была вся оккупирована немцами. Из девяти человек в живых осталось трое. Так он пробирался ночью и днем лесом, обросший и раненный. Придя к бабушке в Колчевку, он узнал, что мать с детьми на станции в своем доме. Изголодавший и больной он пришел домой. Мать, чтобы никто не узнал, спрятала его в сарае на сеновале. Тайком от нас она носила ему днем еду, завернутую в тряпку. Но сосед Алпатов все-таки выследил. Подойдя к матери, он спросил: «Ты, Суслиха, кого там прячешь?» Сердце у матери замерло от страха. Алпатов приставил лестницу, залез по ступенькам повыше, вытащил пистолет и выстрелил прямо в сено. Тогда мать закричала и стала просить отца вылезти из сарая. Когда Алпатов второй раз пытался выстрелить, и слыша плач жены, Григорий спустился на землю. Алпатов торжествовал, что захватил соседа. Армия была далеко, и отец решил уйти к партизанам. Алпатов стал гонять его на работу, как пленного. Это продолжалось несколько дней. Сказав матери, чтобы она с детьми уходила в деревню к бабушке, бросила этот дом, отец глубокой ночью, на лыжах, ушел в лес к партизанам. Вот почему на следующий день Алпатов был взбешен и чуть не застрелил братишку. Мать со всеми нами пораньше отправилась в деревню к бабушке, закрыв наспех хату. Так я снова оказался у Акулины Трифоновны.

Народу в избе было много, да и душа у матери болела за дом и наши вещи.

Оставив, как и в прошлый раз нас троих: меня и двух меньших сестренок она уехала домой, взяв с собой старшего брата и грудного.

В конце 1941 года, немцы на броневиках и мотоциклах ворвались в нашу деревушку и начали стрелять. Группа красноармейцев пробиралась из окружения через деревню Колчовка. Но силы были неравные. Вооруженные немцы опрокинули горстку наших бойцов и часть их взяли в плен. Остальная часть бойцов пошла в сторону деревни Речица. И было слышно, что там тоже идет бой, слышалась стрельба. Деревня начала гореть. Немцы выгнали всех нас на улицу и подожгли всю нашу деревушку. Несколько тяжело раненных наших солдат, что укрылись в крайней хате стали кричать и выползать на улицу.

Дома были деревянные и крыши покрыты соломой. Дома горели как порох и крыши моментально стали обрушиваться и придавливать раненных бойцов своей горящей массой. Одна из женщин не выдержала и бросилась оттянуть раненного от огня. Мгновенно последовала очередь из автомата, и она осталась лежать на земле, вместе с раненным бойцом. У нее остались детишки, которых забрали в толпу.

Раздалась команда нас гнать в деревню Речица. Толпа людей побрела в деревню, над которой стояло зарево огня, к небу возносились искры, которые хорошо были видны  в ночи. Немцы что-то кричали и бегали, подгоняя прикладами и сапогами усталых людей.

Наступило утро. Стало светать. Всех жителей деревни Колчовка и Речица немцы стали толпами сгонять в кучу. Затем отобрав дедов и подростков, заставили перейти на пригорок, к амбару. Поставив два пулемета на глазах у всех стали их расстреливать. Я прижимая к себе сестренок, вжимался в бабушкин зипун, все время повторяя молитву «Отче наш». Когда-то меня бабушка заставила выучить эту молитву. Она говорила, что если часто будешь повторять эту молитву, то будешь долго жить. Люди с перекошенными ртами корчились и извивались, падали как снопы под градом пуль на землю. Весь народ в ужасе кричал и плакал. Женщины, обезумев, рвали на себе волосы, издавая истошные крики, так как у них уже не было слез, плакать им было нечем. Дети, видя все это пытались втереться в толпу, чтобы не видеть этого ужаса. Расстреляв партию стариков и подростков, немцы стали шнырять в толпе, отодвигая женщин и девчонок в сторону, хватая десяти и двенадцатилетних мальчишек и отволакивать в группу расстрелянных.тел. Поставив их гурьбой, они моментально поливали их из всех видов оружия градом пуль. Матери, которые не выдерживали и бросались отнимать своих детей, получали прикладом по голове, или расстреливались на месте. Проводя массовую бойню, немцы кричали: «ПАРИЗАН», вместо партизан.

Моя бабушка Акулина Трифоновна мгновенно сдернула с меня шапку, и сунула ее за пазуху, за полу зипуна. Выдернув платок из подшали со своей головы, быстро повязала меня платком. Я, не соображая ничего, стал было снимать платок, так как не хотел быть девчонкой.

Бабушка всех нас прижала к себе. В это время немец посмотрел на меня, оттолкнул нас в сторону, к толпе женщин с маленькими детьми.

И опять, хватая пацанов, кто в шапках, стали волочить к груде наваленных и окровавленных тел. Только тогда до меня дошло, почему мне бабушка покрыла на голову платок. Опять раздались выстрелы, опять раздались стоны и вопли матерей. Тех, кого только ранили, затем добивали выстрелом в упор.

Так впервые я всем своим маленьким сердцем понял, кто такой фашист. Это чудовище, которое не останавливается ни перед чем: ни перед детьми, ни перед матерями, ни перед стариками.

Позже прошел слух, что зверствовали они из-за партизан. Комсомольцы из партизанского отряда «За Родину» поймали их офицера и повесили в деревне. И поэтому они решили уничтожить все мужское население двух деревень.

Тогда впервые своими детскими глазами я увидел, как жестоко убивали ни в чем не повинных людей. И тогда я возненавидел войну, которая не щадит ни в чем неповинных людей, приносит большие человеческие жертвы, вселяя в оставшихся живых людей страх и ужас. По всей вероятности основные силы немцев находились в этом селе, тем более, что рядом проходила железная дорога. Стояли сильные морозы и немецкие солдаты мерзли, и поэтому отбирали у людей все теплые вещи: шубы, валенки, теплые шали. Все это они напяливали на себя, а поверх натягивали старинные женские рубахи… Пригнав людей в Дубровку, немцы бросили их на произвол судьбы., так как такую массу людей разместить было негде. Люди разбились на группы, по родственным связям и разместились под открытым небом около сараев и стен домов. Очень хотелось есть. Люди развели костры. У некоторых женщин нашлось немного муки и соли. Вскипятив кипяток, они засыпали муку и ее подсолили. Получилась жидкая мамалыга. Каждый подходил к костру и черпал всеми видами банок и черепками эту жидкость, чтобы хоть немного согреться.

Немецкие солдаты посреди улицы развели огромный костер. Возле костра лежала убитая ими корова. Засучив рукава, солдаты топорами отрубали лучшие куски мяса, жарили их и ели, смеясь между собой. Моя бабушка, Акулина Трифоновна,  подозвала меня к себе и сказала: «Иди, внучек, к немцам и попроси у них коровью голову». Я ей сказал, что я боюсь и что я не знаю их языка. Но она мне сказала: «А ты приложи к голове вот так пальцы и покажи на голову коровы. Если немцы дадут ее, то бери за рог и тащи. Может они пожалеют тебя, как  ребенка».

Я направился к костру. Подойдя к окровавленной корове, я увидел все внутренности и требух. Рядом на снегу лежал маленький теленочек в пузыре. Он словно плавал в воде. Постояв немного и разглядывая все это, я произнес слова, которым научила меня бабушка. Немец посмотрел на меня с улыбкой, но когда я приложил пальцы к голове, поднял их кверху торчком, изображая таким образом рога и произнес «Му», немец, словно бешенный, бросился в мою сторону, держа в руке большой нож. Я не помню, как я очутился около своей бабушки. Я спрятался за подол ее зипуна и из-за него стал подглядывать. Немцы хохотали. А тот, с ножом, звал к себе рукой и говорил: «Киндар, ком…». Я вышел из-за бабушки, но идти больше не решился. Немец стал звать бабушку. Она пошла к костру, а мы, все дети, с сестренками и двоюродными братишками прижались к тете Поле, дочери бабушки, которая сидела около узелка и держала грудного ребенка. Немец кивнул на голову. Бабушка взяла ее за рог и волоком, через дорогу притащила ее к нам. Ей было тяжело, и она звала меня: «Леша, внучек, иди, помоги мне».. Но я сжав ноги стоял и не двигался. Когда она выпрямившись, утирала пот с лица краем шали, я ей сказал: «Бабушка, у меня полные портки». Она повела меня за сарай. Надергав соломы из крыши, спустив мои порточки она стала вытряхивать все оттуда и вытирать меня соломой. Но бабушке не пришлось заняться головой, так как немцы начали всех сгонять в одну толпу. Люди шептались и говорили, что там нас не добили, то видимо хотят здесь расстрелять. Нас всех погнали в направлении церкви. Часть людей загнали в нее, часть в сараи, часть в какой-то дом. Переводчик объявил, чтобы мы ждали пока здесь. Но часть семей ночью отправились по задворкам и огородам, через железную дорогу в лес. Среди них были и мы, с бабушкой и тетей Полей. Бабушка несла узелок и на руках мою младшую сестренку, так как она обессилила и не могла идти. Я шел рядом с бабушкой, держась за полу ее зипуна и тоже скулил, что не могу идти, что что-то течет у меня по ноге. Тогда бабушка поставила на снег сестренку и вынула из штанишек оставшуюся там солому. Оторвав какой-то лоскут, она засунула его между ягодицами и поддернула мои штанишки. Мне стало легче и я пошел. Долго мы шли лесом. Кто был посильней — протаривал путь в снегу. Остальные шли следом. Бабушка устала нести узелок и сестренку, и, обессилев, опустилась под ель. Тогда люди, идущие сзади, подняли ее под руки и забрали у нее внучку. Так люди выручали друг друга, как могли, хотя у всех беды было через край. Ведущие ночью в лесу заблудились и только под утро вышли с другого конца леса в свою деревню Колчовка. Но дома были сожжены и люди опустились в свои погреба. Там было тепло и хранились заготовленные продукты на зиму: картофель, морковь, свекла, соленые огурцы. Сверху погреба закрывались крышками, на которые насыпался снег для тепла. Просидев двое суток в этих погребах и боясь, что могут нагрянуть сюда немцы и тогда всем будет капут – все уже хорошо знали, что означает это слово – люди решили идти вглубь леса по известным лишь для местного населения тропам. Там размещался Маринский кирпичный завод, где находились шахты для добычи глины. Из этой глины до войны делали огнеупорный кирпич. Но, когда мы добрались до шахт, то передумали там оставаться, боясь, что немцы в случае нашего обнаружения могут взорвать шахты и мы все погибнем. И опять мы шли долго лесом. Дети стали уставать и взрослым приходилось делать передышки. Наконец мы вышли к небольшому поселку в лесу. Все обрадовались и решили, что теперь нас немец не найдет. Поселок был при кирпичном заводе и размещался глубоко в лесу. Бабушка пошла в какой-то дом и убедившись, что там можно разместиться повела туда остальных. Заделав часть дыр в окнах, бабушка растопила печь. Дом наполнился дымом, так как печи давно не топились. Состряпав кое-чего поесть, бабушка разместила нас ближе к печи. Мы сразу уснули. Отдохнув и просушившись, бабушка решила нас помыть. Она нашла чугун и домашнюю лохань, в чем поили коров. Нагрев воды она всех нас вымыла и привела нас в «божеский» вид. Однако грудной ребенок тети Поли заболел. Продукты кончались и нам нечего было есть. Кто-то сказал бабушке, что недалеко от поселка, партизаны напали на немецкий отряд, и что там валяются трупы, людей и лошадей. Бабушка нашла где-то деревянные санки, ржавую пилу и топор, стала собираться в путь и забрала меня с собой. Недалеко от поселка мы увидели в снегу взорванные немецкие повозки, сани и трупы немецких солдат. Стаи ворон летали над людьми и замерзшими животными и выклевывали у них глаза. Зрелище было страшное и я оробел. Страх и голод сделали свое дело: меня трясло и зуб на зуб не попадал. Но бабушка мне сказала: «Надо бояться живых, а не мертвых». Стряхнув снег своим рукавом с зада большой валявшейся лошади, бабушка начала примериваться, как бы ей лучше отрубить кусок мяса. Я ей стал задавать вопросы, что мол разве едят лошадей, а сам продолжал опасливо коситься на мертвых немцев. Я боялся, что они встанут и убьют нас. Потяпав топором, бабушка опустила его и взяла пилу. Приказав взять мне другую ручку, мы начали пилить лошадь. Через некоторое время мы сделали в мерзлом конском заду прорезь до костей. Затем надо было пилить с боку. Здесь бабушка со мной намучилась. И все-таки с передышками мы отпилили кусок мяса. Погрузив все на сани, мы тронулись в обратный путь. Бабушка взялась за веревку и хотела, что бы я помогал сзади саней. Но я все равно боялся мертвых немцев и впрягся в сани с ней. Дома бабушка немного передохнув, оттаяла кусок конского мяса. Изрубив его на доске и обваляв в муке, она поджарила его в виде лепешек, положив на какую-то жестянку. Мясо дымило, но получилось все равно очень вкусным. Мы изголодавшиеся ели его с удовольствием.

Прожили мы недолго. Утром ворвались в наше жилье немцы. Переводчик нам перевел приказ: быстро одеться. Нас выгнали на улицу, а дома подожгли. Бабушка все ворчала, что и здесь ироды проклятые нашли, никуда от них не спрятаться, и чтобы их всех поубивало. Немцы были с автоматами, в касках. Через шею на груди висели на цепочках какие-то железки с надписью. Но никто из нас не знал немецкого языка и что там написано мы не понимали. Откуда-то появились подводы с лошадьми запряженными в русские сани. Возницами были бородатые старики. Через переводчика, немецкий офицер распорядился посадить всех детей на подводы, а чтобы взрослые шли за подводами пешком. Бабушка посадила двух моих сестренок. Подойдя к дочери, она забрала еще двух внучат: Ванюшку и Лешку и пристроила их рядом с сестренками. Меня она держала около себя за руку, считая, что я уже большой. Я тоже не хотел садиться в сани. В народе прошел слух, что детей хотят увезти от них, и отправить в Германию, в рабство. Бабушка меня очень любила и хотела хоть одного внука сохранить. В этот момент подбежал здоровенный немецкий солдат и схватил меня за свободную руку. Он что-то стал лопотать, но бабушка крепко держала меня за руку и не отпускала. Я тоже стал выдергивать свою руку у немца. Но он словно тисками сжал мою руку и рванул меня к себе. Другой немец, стоявший неподалеку, размахнулся плетью и со свистом ударил бабушку по голове. Обогнув дугу, плетка ударила бабушку по лицу. Бабушка стояла к нему спиной и не ожидала этого удара, иначе она смогла бы уклониться. Из лица бабушки хлынула кровь, и она отпустила мою руку. Она стала наклоняться и брать снег, прикладывая его к рубленной ране. Снег наполнялся кровью. И тут бабушка гордо выпрямилась и пошла на этого немца, бросая окровавленный снег в него и кричала: «Нет, черт, немец не убьешь всех». Я сжался в комок и начал плакать. Немец схватил меня и бросил на сани. Сидящий там дед придавил меня локтем, чтобы я не убежал. Он проговорил: «Сиди, глупый, а то убьют». Какие-то две женщины схватили бабушку и втянули ее в толпу, приговаривая: «Акулина, он убьет тебя». Сделали они это вовремя, так как немец уже стал стрелять в воздух. Так закончился поединок моей бабушки с немцем. Бабушку мне было жалко, у нее заплыл глаз. Согласно приказу, нас повезли по какой-то окружной дороге, а взрослых повели напрямик. Помню, как привезли нас на какую-то станцию. Гораздо позже от взрослых я узнал ее название: станция ПАЛИКИ. Всех людей немцы погрузили в товарные вагоны и заперли их на засов.

Я, как старший, взяв своих сестренок и братишек за руки, поплелся вдоль эшелона и остановился, разглядывая груду санок, которые валялись рядом с вагоном. Подлетевший к нам немец, открыл со скрежетом дверь вагона. Он был здоровенный и покидал нас всех прямо в людей в вагоне. Затем снова со скрежетом его запер.

Вагон был битком набит людьми. И вдруг я услышал, как кто-то произнес: «Акулина, не плачь, вот твои внуки, как голуби прилетели». Нас передали в угол вагона, где находилась наша бабушка. Рядом была тетя Поля с грудным сыном. Она все пыталась кормить своего сына, но он был болен и не хотел сосать. В вагоне было тесно. Многие люди стояли, так как присесть было негде. Дети просились писать. Тогда кто-то догадался отбить кусок бокового окна. Дети стали оправляться на оторванные лоскутки. Их передавали и выбрасывали в окно. Сделав несколько рывков, состав тронулся и люди стали говорить, что нас увозят в Германию. Ночью наш состав остановился. Люди дремали и спали стоя. Очень хотелось есть. Стало светать. Вдруг стали отодвигаться со скрипом задвижки и двери. Немцы стали выгонять всех людей на улицу. Опять раздались вопли и плач детей. Видимо вагоны понадобились немцам для других целей.

Нас загнали в железнодорожные бакгаузы, где когда-то находились немецкие лошади. В помещении валялся замерзший навоз, да по углам лежало немного соломы. Мороз продолжал усиливаться. Было это конец декабря 1941 года, начало 1942 года. Станция называлась Судамир. Бакгаузы до отвала набили народом. Обнесены они были в два ряда колючей проволокой между проходами. Грудной ребенок у тети Поли умер, но она, обезумев, все прижимала его тельце к себе. Дышала ему в личико, отогревая его своим теплом, надеясь, что он еще жив. Баб ушка сказала: «Доченька, давай я его вынесу и зарою в снежок около бакгауза». Но у нее начался жар и она никого не слушала. Где-то люди отыскали огромные железные листы и, положив навозу и соломы, развели костер. Пытались растопить снег и сварить похлебку из небольшой горстки муки, у кого она сохранилась. Позже была поставлена бочка. Люди сбили лоток и водовоз подвозил воду, лил ее на лоток, наполняя бочку. К ней постоянно тянулась вереница людей. Люди стали заболевать и умирать. Мертвых выносили под бакгаузы и укладывали один около одного, как поленницы дров. Они за несколько часов замерзали и были, как железные. Когда мертвых стало много, пришлось их складывать штабелями, прикрывая полами одежды лица. Через некоторое время немцы стали нас подкармливать. Приезжала кухня и люди опрометью кидались к ней. Протягивая, кто кружку, или жестяную банку, а кто и свою шапку, они получали по небольшому ковшу варева, приготовленного из молотого овса и ячменя вместе с шелухой.

Началась эпидемия сыпного тифа. На руках и теле появились болячки, а в головах –  грызущая вошь. Солому всю сожгли и костры для обогрева не из чего было сделать. Оставшаяся часть конского навоза пошла на еду. Люди отыскивали в нем зернышки овса. Людей мертвых стало так много, что их некуда было класть. Тогда решили поджечь на улице трупы. Они хорошо горели и обогревали пока еще живых. А мы, детвора, протягивали ручонки к огню, чтобы погреться. Когда отогревались пальцы, мы запускали их в голову и выгребали оттуда вшей и бросали их в огонь. Они трещали и мы хвастались друг перед другом, у кого они сильнее стреляют. Нас продержали до весны /марта-апреля/ 1942 года. Среди людей прошел слух, что всех нас хотят сжечь. Однажды подогнали крытые машины. Переводчик по рупору объявил, чтобы всех детей люди отвели к этим машинам. Но никто не сдвинулся с места. Люди знали, что это душегубки, так как выхлопные трубы от глушителей были выведены во внутрь закрытого фургона. Тогда через несколько дней нас погнали через село Судомир по разбухшей и раскисшей дороге. Кроме этого по ней прошли немецкие танки. Они прорезали землю своими гусеницами. В образовавшиеся канавы натекла вода. Немцы гнали вереницы больных и измученных людей по весенней распутице. Кто пытался обойти эти полные грязной воды канавки, сделав пару шагов от основной колонны, тех мгновенно расстреливали. Обессилившие люди падали от усталости в эти канавки, или больные с большой температурой – их тоже расстреливали на месте. Люди как могли поддерживали друг друга, зная, что упасть означает немедленную смерть. По краям нашу колонну охраняли овчарки, а на самих немцах были надеты на лица респираторы. Они боялись заразиться тифом. Шли они с той стороны колонны, чтобы ветер дул на людей. Если ветер менял направление, раздавался выстрел вверх. Колонна замирала, а немцы переходили на другую сторону. Так на протяжении нескольких километров от станции Судомир до деревни Судомир дорога была усеяна трупами, горевшими, как факела. Навстречу нашей колонне гнали на работу местных жителей и беженцев под охранной полицейских. Наша мать со старшим братом и грудным была угнана из Думиничи именно в эту деревню Судомир. До них дошел слух, что на станции Судомир находятся люди, угнанные из тех населенных пунктов, где находились мы. Мать просила: «Девки, вас гоняют на работу на станцию, может вы что узнаете о моих детях?». Когда рабочие поравнялись с нашей колонной, женщины крикнули: «Если с вами есть Сусловы дети, постарайтесь собрать их вместе, и чтобы они шли по левой стороне колонны». Кто-то из них кинул завернутый в тряпочку свой обед, который упал по ту сторону колеи. Два мальчика на перегонки бросились к нему, споткнувшись, они упали, протягивая ручки к скудному пайку. Раздался выстрел и на грязном снегу остались лежать два маленьких трупа. Я тоже было рванулся за пайком и увяз в колее, но бабушка мгновенно схватила меня за воротник, и прижимая к себе втиснулась в середину толпы.

Колонна наша растянулась на целый километр. Когда голова колонны входила в деревню, то немцы находились немного в стороне. Жители деревни Судомир стали выглядывать и бросать нам кое-что из еды. Нас троих меня и двух моих сестренок, бабушка перевела на левую сторону колонны. Перед этим мать сбегала к полицейскому, и отдав ему последние вещи, просила его не препятствовать забрать нас из колонны, если мы там окажемся. Он предупредил ее, что это опасно, так как если ее прихватят немцы, то ее заберут в колонну. Мать вдоль огородов и заборов пробралась до поворота улицы. Договорясь с хозяевами дома, она приоткрыла ворота. Как только мы приблизились, она втащила нас в щель приоткрытых ворот.

Улица здесь делала поворот и сужалась. Этот поворот немцам был не виден. Она подала нам знак, чтобы мы молчали. Мы лежали на куче навоза и не шевелились. Колона прошла. Мать бросилась нас обнимать и целовать. А у самой текли слезы и радости и страдания от нашего вида. Мы были все в болячках и представляли собой живые скелеты – одни кости, обтянутые кожей. Мать повела нас огородами в свое жилье. Мать с братьями жила вместе с четырьмя семьями в доме, занимаемом ранее сельским советом. У четырех матерей было девятнадцать детей. Нас было пятеро, у Прошиных – четыре, у Зениных трое, у Зизиных семеро. Оставив нас в коридоре, мать вошла в хату и спросила разрешения у женщин привести нас в хату. Мы выглядели ужасно: все в болячках и со вшами в головах. Все женщины высыпали в коридор. Они быстро нагрели воды. Нам мать дала поесть. Затем вместе с женщинами нас помыли, остригли, переодели во что смогли и уложили на нары, покрытые дерниной, около печи. Болезнь сразу дала себя знать: у нас резко подскочила температура и мы постоянно просили пить.

Через несколько дней нам стало лучше. Однако все в доме заразились от нас: и женщины и дети заболели тифом. Скоро тиф пошел гулять по деревне, то ли от нас, хотя мать с женщинами сразу сожгла нашу лагерную одежду, то ли от прошедшей по деревне колонне, которую немцы прогнали  через деревню Судомир до села Овсодок. Там в здании бывшей больницы был сделан перевалочный пункт. Огромная площадь вокруг этого здания была обнесена колючей проволокой. За этим пунктом протянулось огромное картофельное поле, принадлежавшее ранее колхозу. Картофель не успели убрать и он остался под снегом. Изголодавшиеся люди ползали на коленях по этому полю, выкапывали сгнивший картофель и пекли «тошнотики». Позже мы узнали, что тетя Поля и ее сын Ванюшка умерли в этом лагере. Бабушку Акулину Трофимовну с внуком Алешей угнали в Западную Украину. Они были проданы в батраки вновь испеченному немецкому помещику. С каждым днем становилось теплее. Солнце пригревало. Появилась молодая крапива, которую мы ели. Мы стали выходить на улицу, чтобы погреться на солнце. Были мы настолько слабы, что сами не могли подняться на крыльцо. Однако радовались, что мы дома и шутили друг над другом. Мать наша не болела тифом, так как еще раньше перенесла эту болезнь. Она продолжала ухаживать за больными женщинами и их детьми. Нам повезло: из всех семей, что жили с нами, никто не умер. Когда же все выздоровели и дети стали просить есть, то кормить их было нечем. Все имеющиеся у всех тряпки давно были обменяны на продукты. Женщины плакали и просили бога забрать часть детей из-за голода. И все же мы понемногу окрепли и стали спускаться всей гурьбой к ручью и собирать щавель. Мать заваривала горсть муки со щавелем и крапивой. Мы ели это варево и нам казалось оно вкусным. Жители деревни, что приняла нас, ругали, за то, что мы принесли страшную болезнь, но в то же время радовались, что немцы поставили знак и нашу деревню объезжали. Затем нас расселили по две семьи. Я со своим старшим братом пошли просить милостыню по соседским деревням. Брат шел впереди, а я через три дома сзади. Заходя в хату, мы снимали головные уборы и тоненькими голосами просили: «Подайте, ради бога». Некоторые люди что-нибудь давали, другие выпроваживали, говоря, что до вас тут уже с десяток таких прошел. Некоторые нам отвечали, что вот вам бог и подаст. Ежедневно мы ходили по деревням, что бы добыть себе еду. В сорок третьем году над деревнями по ночам стали летать наши самолеты «кукурузники». Они сбрасывали листовки на русском и немецком языках. Когда мы шли рано утром, то босиком в тумане собирали их. Мы их скручивали и прятали под пояс штанишек. Когда мы приходили в большие села, где стояли немецкие гарнизоны, старались прошмыгнуть оврагами и кустами во внутрь, обходя часового стоящего на охране. Часто внутри таких гарнизонов находились их союзники: румыны, итальянцы, поляки и т.д. Они были ненадежные и немцы боялись, что они могут сдаться в плен. Эти вояки вели нас за сарай, или в отхожее место, и просили на ломанном языке, что бы мы им дали листовку. Они садились в кучу и читали ее, а нам наливали супу из своих пайков и давали небольшой кусочек хлеба. Мы часто просили у них соли. Они удивлялись и показывали знаками, что это не сладко, однако давали нам соль. Видя, что наша одежда на нас истлела, румынские солдаты отдавали нам старые френчи, пилотки, а иногда и свое нижнее белье. Мать все это кипятила в золе, а затем на руках перешивала на нас. Когда мы приходили с сумочками домой, мать все содержимое вытряхивала на стол. Что получше отдавала маленьким, а оставшееся делила между всеми. В 1943 году немцы стали молодежь угонять в Германию. Девушки деревни стали распускать волосы, мазать лицо сажей, сделав царапины на руках, смазывать их соком полевого лютика. Через некоторое время на руках появлялись страшные язвы. Немцы увидев такие язвы быстро уходили от них, боясь заразиться. Наша армия продвигалась вперед и гнала фашиста на запад. Все чаще проходили через нас немецкие обозы и техника. Немцы стали еще злей и если мы попадались, они давали пинка под зад. Теперь мы прятались. На небе ночью стали видны огненные вспышки и слышался звук канонады. За деревней, на бугре немцы стали рыть окопы, укрепления. Ходить из деревни в деревню было строго запрещено. Нас опять стал донимать нестерпимый голод. Немцы разломали на укрытия для землянок часть домов, часть сожгли и взорвали колодцы. Ночью мы собрались все и ушли в лес. С собой забрали и коров. Хлеба, которые посеяли жители немцы подожгли, и нам приходилось питаться клевером, липником, грибами, ягодами, если они попадались. Ночью пробирались ползком на картофельное поле и копали картофель. С каждым днем близость Красной Армии нарастала. Немцы по ночам стали освещать небо прожекторами. По ночам стал прилетать «кукурузник». Бросив на парашютике фонарь, самолет набирал высоту, выключал мотор и с обратной стороны летел на бреющем полете, поливая из пулемета по немецким окопам. Он бросал небольшие бомбочки, а затем включал мотор и уходил ввысь. Заслышав звук этих самолетов, немцы заползали в щели окопов и прятались от пуль и взрывов бомб.

Мы выкопали в лесу всем обществом большую яму. Сделали в нее вход. Накрыли ее бревнами. Нарвав папоротника, настелили его сверху, засыпали землей. Чтобы ее спрятать, замаскировали ветками. Но наша радость была недолгой. Нас выдали ночной дым и мычание коров. К вечеру немцы устроили облаву. Немец в очках, с засученными рукавами и автоматом наперевес, встав прямо у входа, стал нас выгонять из землянки. Он посчитал детей и все крутил от удивления головой от их количества. Стрелять нас не стали, а погнали опять в деревню. Молодой немец предложил тому, что в очках, расстрелять нас в овраге, но второй не стал этого делать, сославшись на отсутствие такого приказа. Тут в их разговор вмешалась Зюзина Мария. Она закончила семь, или восемь классов, и немного понимала по-немецки. Она им пояснила, что расстрел запрещен, и что нас надо сдать в комендатуру. Загнав нас всех в дом, где мы жили, молодой немец стал нас охранять. Немец в очках пошел искать комендатуру, Но вскоре он вернулся и сказал, что комендатура удрала. Тогда Мария, подбирая слова, попросила немцев, чтобы нас всех оставили до утра ночевать, а самим узнать у своего начальства, что с нами делать. В это время нам, детям, был подан знак, чтобы мы плакали. Мы начали реветь, размазывая слезы по щекам и дергая матерей за полы платья, Молодой немец замешкался, махнул рукой немцу в очках, и они пошли за деревню. Как только они скрылись, мы всем своим табором спустились в овраг к ручью. Поев вареной картошки, которую мы захватили с собой, мы спрятались в кустах, Облепив мать мы задремали. Ближе к утру прилетел наш самолет и стал обрабатывать немцев на бугре. Одна из бомбочек упала в кусты и разорвалась. Там пряталась еще одна семья. Осколок от бомбы попал в живот девочке десяти лет. Она стала кричать от боли, но мать, боясь, что она привлечет немцев, закрывала ей рот ладонью. Вскоре она утихла и все просила пить. Через небольшой промежуток времени она умерла. Мария, спрятавшись за куст, наблюдала за нашим домом. Рассвело. Немцы вернулись за нами. Увидев пустой дом, они страшно разозлились и подпалили его. Так наш дом сгорел. Кроме того они подожгли все уцелевшие дома. Мы посчитали, что здесь оставаться опасно, решили уйти в лес, продвигаясь вдоль ручья. Но при переходе дороги мы встретились с двумя немцами. На первом высоком офицере была на голове фуражка с очень высокой тульей. С ним был немец, видимо чином поменьше. Мы остановились и замерли от ужаса. Когда они подошли к нам поближе, женщины обратились к ним: «Пан, вот куда нам идти с киндриками?» Высокий немец щелкнул двумя пальцами и приложив их к краю козырька, ответил по-русски, хотя и с акцентом: «В лес нельзя, там зольдат-пу-пу, надо деревня», и добавил: «Гитлер, капут!». Он повернулся и ушел со вторым.

Разинув рты от неожиданности, женщины смотрели им вслед. Мы повернули и пошли к бывшему колхозному хранилищу. Подвал был невредим, находился весь в земле. Только верхняя часть выдавала, что здесь что-то находится. Он весь зарос лопухами и бурьяном и матери решили здесь спрятаться. Спустившись туда, мы увидели, что там уже прячутся несколько семей. Нас предупредили, чтобы мы говорили тише. Когда малыши начинали плакать, им взрослые закрывали ладонью рот. К вечеру орудийная пальба стала нарастать. Земля стала содрагаться и нам на головы стала из щелей в бревнах сыпаться земля. Мы прижимались к матерям и сон начал сковывать нас. Утром рано все зашевелились и стали перешептываться. Наверху стала слышна какая-то возня и застучал часто-часто пулемет. Мы не знали чей это пулемет и притихли. Потом мы услышали звуки а…а…а… Но они были глухие, из-за погреба. И вот самая смелая из нас Мария Зюзина, нажав плечом на дверь просунула голову в дверь. На улице было почти светло. Она охнула и стала приседать. Ноги у нее ослабели и она прислонилась к косяку двери. С улицы раздался голос: «Отставить, сержант!». Тогда Мария поднялась и увидела на пилотках красные звездочки. Она заплакала. Наши войска ворвались в деревню и вели бой, оттесняя немцев к Овсороку. К нам в подвал спустился военный. Он осветил нас фонариком и представился: «Капитан Беляев».

Он нам рассказал, что сержант, услышав голоса, решил что здесь прячутся немцы и хотел бросить связку гранат, так как они шли от самой Жиздры и никого живого не встретили. Жители все как повымерли. Так, что мы опять, чуть не погибли. Женщины бросились обнимать и целовать их обоих. Они причитали: «Милые вы наши, родные вы наши! Милые освободители, как долго мы вас ждали, не думали, что дождемся!»  Капитан нас начал успокаивать. Он сказал, что теперь погоним немца до Берлина. Все высыпали на улицу, сияющую от солнца. Свет был после подвала таким ярким, что мы щурили глаза. Капитан извинившись, побежал с сержантом догонять своих. А мы от радости все обнимались и плакали. Затем стали подтягиваться тылы: пошла наша артиллерия, везли орудия, запряженные лошадьми. Солдаты спешили, погоняя их. Надо было догонять передовые части, которые далеко за деревней вели жаркий бой. Нас солдаты накормили и еще с собой дали харчишек. Какой-то офицер объяснил нашим матерям, что нам надо идти в село Младенское. Там находился наш штаб, где нам будет оказана всевозможная помощь. Так мы двинулись навстречу потоку наших войск, которые везли орудия, снаряды. Все нас приветствовали и доставая из вещмешков кусочки сахару подбегали и совали нам в руки. А мы испытывали необыкновенную радость, что это наши. Но вот навстречу опять потянулись артиллерийские части. Один из артиллеристов соскочил с орудийного лафета и подбежал ко мне. Он быстро снял с меня и закинул мою иностранную пилотку, а свою надел. Потом снял с меня френч, который перешила на меня мать, и надел свою гимнастерку. Хлопнув меня по плечу, он сказал: «Вот теперь – ты настоящий солдат!» Я стал хвастать перед ребятами своими звездочками на пилотке и на пуговках гимнастерки. Так незаметно мы добрались до села Младенское. Нас накормили. Мы помылись.

Нам заменили кое-что из одежды. Записали все наши данные: кто откуда, год рождения и т.д. Все документы наши сгорели. Нас определили во вторую часть школы, где располагался немецкий госпиталь. Наши солдаты выносили немецкие трупы и дезинфицировали помещение какой-то жидкостью. Женщины сразу им стали помогать. Взяв побелку, они побелили помещение и все вымыли. Здесь мы и разместились. А вечером были около церкви выстроены солдаты с винтовками и автоматами. В братской могиле были захоронены несколько солдат и сержантов, погибших в бою. Был произведен салют. Рядом бойцы копали еще одну яму. Подъехала машина и привезла гроб. Когда тело офицера в гробу поставили около могилы, все узнали в нем капитана Беляева. Он попал на мину и был смертельно ранен. Был митинг, затем опустили гроб в могилу и поставили памятник со звездой. Опять был салют. Все стали расходиться, только наши женщины долго стояли и плакали по своему освободителю.

Наступил новый день, а с ним началась новая жизнь.

http://nashmir1965.livejournal.com/